На войне. В плену (сборник) - Александр Успенский

Огромные железные ворота с двумя часовыми у них раскрылись, мы вошли во внутренний двор форта, и ворота за нами с визгом захлопнулись!.. Еще слышен звук от двойного поворота ключа в замке, и я почувствовал, что мы отрезаны от внешнего мира, и наступает жизнь в плену!

II. Плен. Форт № 3 Neisse (16.II – 15.IV)

Наше самочувствие. Немецкая печать о боях 20‑го корпуса. Помещение, питание и распорядок на форту, прививки. Стихи. Мистицизм и подъем религиозного чувства.

Вспоминая страшные, почти непрерывные двенадцатидневные бои с момента нашего выхода из окопов Ангерапской позиции в Восточной Пруссии (28.I – 8.II) и оглядываясь на пройденный восьмидневный «путь в плен» (8.II – 16.II), я невольно поражался: откуда брались у нас силы вынести страдания чисто физические, как, например, голод при полном изнурении, ранения, контузии (почти без медицинской помощи) и т. п., и страдания нравственные, как, например, чувство смертельной тоски, иногда прямо ужаса во время неравных боев с немцами! Ведь действительно, немецкие корпуса, преследовавшие наш 20‑й корпус в Августовских лесах, похожи были на огромную свору собак, травивших волка.

Какие чувства волновали меня, да, я думаю, и многих из нас в тот момент, когда мы наконец предоставлены были самим себе, когда немцы разместили нас человек по сорок в «Stube»[12] с каменными низкими сводами, дали каждому железную кровать с соломенным тюфяком, подушкой и одеялом и сами удалились?

Первое чувство было, конечно, чувство благодарности Всемогущему Богу за то, что «я остался жив» и сравнительно здоров, когда столько офицеров и солдат убито или – еще хуже – тяжело раненные – сейчас в страшных муках умирают на поле боя!

Далее, хотя чувство позора и стыда плена ни на минуту не покидало меня, но к этому чувству примешивалось сознание исполненного воинского долга перед Родиной; при этом утешительно вспоминались слова немецкого генерала в первый момент плена: «Все, возможное в человеческих руках, вы, господа, сделали».

Во время пребывания на форту, в первые же дни, наш симпатичный переводчик принес нам газету «Lokal Anzeiger» (Berlin) со статьей немецкого корреспондента ротмистра Штильке об отступлении 20‑го русского корпуса. Вот она:

«Неприятель был отброшен на Августово – Сувалки и под прикрытием громадного леса восточнее этих городов пытался уйти под защиту Гродненской крепости.

Нашему отряду выпала задача отрезать противнику путь отступления. Для этого надо было скорым маршем зайти вперед и помешать его выходу из лесов, пока не подойдут другие дивизии, и кольцо корпусов не сомкнется вокруг 20‑го корпуса. Дорога шла через бесконечные леса, по замерзшим озерам, на Сейны – Копциово, где мы свернули на юг и пошли на Сапоцкин. Все время погода была против нас. Наступила оттепель, и пехота еле двигалась. Чтобы быстрей занять важный пункт Сопоцкин, туда было отправлено несколько сот пехоты на подводах (!), и уже в ночь со 2 на 3 февраля Сопоцкин был нами занят. Здесь у русских был собран обоз почти целого корпуса, который попал целиком в наши руки. Утром представилась картина: сотни телег, повозок, зарядных ящиков и т. д., сотни лошадей путались в постромках, ревущий рогатый скот и трупы убитых защитников обоза…

Наконец наступил день 3 февраля, полный напряженного состояния и опасений. В тылу мы имели укрепленную Олиту, против которой действовала только одна кавалерийская дивизия. Впереди – большая Гродненская крепость. На наш правый фланг двигались передовые час ти двух корпусов (?). Наша дивизия была одна на большое пространство. Другие дивизии, которые должны были быть правее нас, еще не подошли. Каждый момент нас могли обнаружить и уничтожить. Тогда начальник отряда отважился продвинуться передовой бригадой через Глынку на Липск, чтобы задержать отступление неприятеля на шоссе Августово – Липск. Мы заняли Липск и захватили много обоза, но тут пришло известие, что противник прорвал соседнюю дивизию и двигается нам в тыл и фланг.

Чуть не плача, начальник отряда приказал главным силам отступить назад, но оставил здесь на месте посты с пулеметами, так что неприятель не отважился идти по шоссе Гродно – Августово, а пошел на юг.

В этот же день русская 27‑я дивизия[13] неожиданно напала на нашу 42‑ю дивизию, которая только накануне подошла к деревне Махарце. Дивизия эта сильно пострадала, потеряв в бою около пяти тысяч убитыми и ранеными. Более тысячи шестисот солдат, восемь офицеров с командиром полка, знамя, две батареи и шесть пулеметов достались русским как трофеи. Между тем, русские навели понтонный мост через реку Неман на нашем левом фланге, так что каждый момент нужно было ожидать удара и оттуда.

К нам подошла бригада кавалерии. Неприятель везде окопался в лесу, и она мало могла помочь; но 6 февраля подошла к нам новая пехотная дивизия, которая совершенно замкнула кольцо и немного разгрузила нашу дивизию. Еще 5 февраля русские делали упорную попытку прорвать наше кольцо, а 6 февраля противник энергично пытался прорваться значительными силами, ведя атаки густыми колоннами на деревню Богатыри, чтобы пробиться на Гродно, но и эта попытка разбилась о мужество нашей пехоты и огонь артиллерии, которая с расстояния нескольких сот метров вырывала целые ряды в густых колоннах атакующих. Это была последняя героическая попытка генерала Булгакова спасти свой корпус.

Чтобы спасти другие корпуса Десятой армии, русские упорно и успешно оказывали сопротивление в районе Лыка, где они заняли проходы между озерами, лучшими сибирскими войсками, которые вполне выполнили свою задачу, несмотря на то, что немцы во что бы то ни стало старались прорвать линию храбрых сибиряков еще и потому, что в этом районе нашими войсками командовал сам кайзер; однако сибиряки не только сдерживали здесь немцев, но местами сами переходили в контрнаступление и только 1 февраля очистили Лык, медленно отходя на юго-восток».

Упоминанием в этой статье именно нашей 27‑й дивизии (это были наш 106‑й и 108‑й полки) немцы признавали и сами подтверждали геройские действия уфимцев в славном бою под Махарцами.

Помню, как мы старались достать номера немецких газет, где были эти описания последних боев нашего 20‑го корпуса («Sehlesische Volkszeitung» 12.02.1915; «Berliner Local Anzeiger» 10.03.1915 и другие).

С каким захватывающим интересом и волнением мы, пленные, слушали эти статьи при переводе их на русский язык! Итак, враги отдавали нам должное! Значит, рано или поздно дойдет это до сведения нашей Родины, и мы, несмотря на то, что попали в плен, можем вернуться домой со спокойной совестью…

Немцы разместили нас на форту очень тесно. Каждая Stube представляла из себя сплошную спальню с двухъярусными, как в вагоне, железными кроватями; при этом, как и все крепостные постройки, комнаты были без окон, тусклый свет днем попадал только из окошка в дверях; поэтому все время горело электричество, сильно ослабляя наше зрение. Некоторые офицеры, непрерывно годами жившие в плену на этих фортах, почти потеряли свое зрение.

Кормили нас очень плохо, несмотря на то, что еще тогда в Германии недостатка в продовольствии не было. Кушанья были без жиров; хлеба, правда, хорошо выпеченного и вкусного, давали очень мало; между тем мы за время боев и путешествия в плен сильно изголодалась и отощали.

Вспоминается одно праздничное меню (по случаю какого-то табельного дня): на первое блюдо сладкий суп (без мяса), а на второе – компот с фиалками и подснежниками! Как мы злились и смеялись тогда над этим меню! Многие из нас не стали есть фиалок и подснежников, и, вероятно, немцы посчитали нас за некультурных «азиатов-варваров», как они часто в печати тогда называли нас… Но ведь мы, варвары, привыкли с умилением смотреть на фиалку и подснежник! Это – чудо природы, это – первая улыбка весны! Я невольно вспомнил тогда дивные стихи Майкова:

Голубенький, чистыйПодснежник-цветок!А подле сквозистый,Последний снежок…

Последние слезыО горе быломИ первые грезыО счастье ином.

Вот что напоминал нам этот цветок, а нам предлагают эту прелесть… съесть!

Все время мы чувствовали голод, и на этой почве иногда выходили некрасивые унизительные сцены, например, при раздаче неодинаковых порций. Некоторые офицеры, чтобы не чувствовать мук голода, умудрялись почти все время лежать на постели и спать. Счастливее других оказались те немногие офицеры, которые имели с собой деньги; они могли покупать в маленькой солдатской «кантине»[14] – «земмель»[15] из полубелой муки, пряники, подозрительную колбасу и очень жидкое пиво.

В первые же дни плена немцы заставили нас обменять, по их курсу, русские настоящие деньги на немецкие боны, специально отпечатанные для пленных. Настоящих денег пленным иметь не разрешалось, чтобы не могли они без разрешения что-либо покупать у населения или кого-нибудь подкупить с целью побега и т. п. Согласно международному праву, немцы выплачивали нам одну треть нашего основного в России жалованья, причем из этих денег еще удерживали по своему расчету деньги за наше продовольствие.